я с детства мечтал о далеких, уже не существующих городах и цивилизациях, о пустынях, сожравших память о былом величие целых государств, о зеленых необитаемых островах, о черных от густоты и парящей в воздухе душной влажности джунглях; я мечтал о ярком, ослепляющем и убивающем солнце, о сундуках и мешках с жемчугами, о надписях и рисунках кровавых на стенах гробниц и усыпальниц, о прохудившихся - некогда дорогих и редких - тканях - чтобы касаться бережно и трепетно, боясь испортить, боясь превратить в труху от неуклюжести или неосторожности. я мечтал увидеть спрятанные за лианами и широкими листьями папоротников каменные изваяния; мечтал отыскать пещеры под толщами воды; мечтал взобраться на самую высокую гору, чтобы с высоты птичьего поля, с высоты, непокоренной доселе ни одному человеку увидеть, как простирается перед моими ногами мир - огромный, необъятный, преклоненный передо мной. мальчишкой я верил, что однажды ученым удастся найти утонувшую атлантиду - бабушка задаривала меня книгами о ней; мальчишкой я верил о том, что однажды исследователи смогут раскрыть все загадки ацтеков - и бабушка смотрела со мной документалки о народе северной америки; мальчишкой я представлял: как сложилась бы жизнь, если бы боги - древние, те, в которых отчаянно верили европейцы - населяли нашу планету и сейчас? - и бабушка рассказывала мне о них все больше и больше, вырисовывая в новеньком альбоме для рисования с акварельными листами образы зевса и деметры, плутона и юпитера, сета и анубиса, позволяя внимательными глазами следить за легкими движениями аккуратной руки. кожа на ней уже покрывалась местами пигментными пятнами; морщилась крохотными складками, но все так же приятно пахла каким-то дорогущим кремом. бабушка - я помню ее не хуже, чем любую из своих детских страстей - умерла уже давно, и наверное, мое сердце все еще разбивает не столько осознание ее отсутствия в моей жизни, сколько простое принятие того, что кроме нее мной не интересовался так никто из тех, кого я знаю.

мать была зациклена на цацках - если золото, то обязательно высшей пробы; если драгоценные камни - обязательно бросающиеся в глаза; если шмотки - только брендовые, дизайнерские, да такие, чтоб в ограниченных коллекциях и в южной корее непременно у нее одной. она любила красивую жизнь, пыталась утонуть в ней, в изобилии, в достатке - во всем том, что ее окружало, во всем том, что швырял ей под сделанный лучшим пластическим хирургом нос отец. все свое время она проводила в салонах красоты, в ресторанах с подружками - женами партнеров, в посещении светских тусовок и благотворительных вечеров, но чаще всего она была в своей галерее: открыть ее помог отец, и она, кажется, любила по-настоящему только это место. возможно, сентиментальная привязанность к живописи передалась мне еще и от нее. она не проводила со мной времени и не кутала, как должно было, в материнской опеке и любви: поэтому, видимо, моим воспитанием и занималась бабушка, которой не стало,  когда до полных восьми мне оставалось прожить всего лишь полтора месяца. но я ее - матушку, разумеется - все же любил. пытался понять разумом ребенка, еще не вошедшего в пубертат; пытался простить,  уже имея обиды; пытался смириться с тем, что она для меня всегда занята, и никогда ничего особенного не ждал. отец, кстати, тоже: он был связующим звеном между мной и ею. он спонсировал школу, в которой я учился, время от времени выделяя средства как соучредитель фонда; он оплачивал мои занятия в художественной школе - я захотел пойти туда благодаря бабуле, чтобы быть похожим на нее хоть в чем-то; он исполнял хотелки и детские капризы, закрывая глаза или глядя сквозь расщелину между пальцами приложенной к лицу ладони - так, словно следил, но все еще предпочитающий работу семье.

если бы у меня была возможность сейчас оглянуться назад и просмотреть историю моей семьи как киноленту - перематывая, ставя на паузы, отлучаясь куда-нибудь в особенно скучные моменты, я бы сказал: развод был неминуем, но тогда, все еще восьмилетний пацан, я не понимал, что происходит дома. не понимал, почему отец пьет, почему у мамы красная щека, почему она ревет, швыряя брендовые шмотки в брендовый чемодан (думается мне, слово 'брендовый' было у нее любимым), почему не подпускает к себе никого и меня - тоже; почему отец отправляет в свою спальню, когда допивает что-то желтое и вонючее из своего граненного стакана и грузно поднимается со стула, ослабляя галстук; почему кричит на мать, не позволяя ей к себе прикоснуться и отшвыривает ее ладони, стоит только ей потянуться навстречу к чужим гладковыбритым щекам; почему утром, когда я встаю, чтобы собраться на занятия, в доме царит тишина и никто не встречает меня на кухне. почему нет завтрака и форма не приготовлена (вчерашняя рубашка порвалась после того, как я решил попробовать перелезть через забор вместе с минджу и претерпел поражение против кованых прутьев). на мои вопросы, рождающиеся в голове тучным пчелиными роем, никто не собирался давать ответы, и я уже тогда, наверное, я понял:

это не изменится
н и к о г д а .

вопросы - они ведь не приносят облегчения; они заставляют тонуть в напряжении, они душат, сковывают, добираются до нутра и в крепких тисках разламывают все самое хрупкое и трепетно оберегаемое; они ищут ответы самостоятельно - и доводят до исступления, до изнеможения всякий раз, как только кто-то допускает ошибку, поэтому и я, выучив урок единожды, не пытался его повторить. я не задавал вопросы, на которые не хотел слышать ответы. и ответы на чужие вопросы я старательно тоже не подбирал. это не принималось минджу: мне нравится думать, что она была моей   п е р в о й   л ю б о в ь ю  , ведь у нас было все: мы дружили с начальной школы, менялись содержимым своих контейнеров, кормили друг друга палочками, таскали соки, молочко, фрукты из дома, нанизанные на шпажки с фигурными кончиками. я списывал у нее домашку (она не давала это делать вообще больше никому в нашем классе, и я чувствовал себя особенным уже тогда). мы продолжали общаться, когда стали старше - я провожал ее до дома, таскал ее рюкзак, поджидал у кабинета в коридоре, занимал место в столовке, водил гулять по вечерам туда, куда ее одну родители не отпускали, но я не отвечал на ее вопросы. я мог не появляться на пороге их небольшого домика целыми днями, мог игнорировать ее в школе, мог делать вид, будто мы незнакомы, а потом обрушивался на нее ураганом, топил, душил в своем внимании и молчал всякий раз, когда она открывала прелестный круглый рот, когда поджимала полные губы в негодовании, когда пыталась вырвать тонкую ручку из моей цепкой хватки, и не справлялась с этим. мы ходили на свидания: так уж вышло, что, влюбленный (как мне все еще нравится думать) в нее, я водил кормить уток в парк или выпить кофе и других девчонок - они смущенно улыбались, позволяли лезть под юбки, краснея щеками, тянулись за поцелуем - невинным, но многообещающим, и не претендовали ни на что. им не нужны были обязательства, обещания, тайные встречи - и я лакомился их обществом, оставляя минджу на десерт. она не знала, потому что в противном случае не терпела бы подобного, а я ее отпускать не хотел до тех пор, пока она не попросила остановиться, стоило только моим пальцам зацепить пуговичку на ее блузке в попытке расстегнуть. минджу хотела по-настоящему: честно, серьезно, чтоб раз и навсегда. я хотел игриво, ненавязчиво, быстро и желательно в последний раз - чтобы не бегать утайкой от своего отца или ее родителей, чтобы развлечься и забыть, и тогда - как только она начала качать головой в немом отрицании, как только она дала понять, чтобы не позволит мне двинуться дальше - двигаться дальше я решил без нее.

такой была сыльги, такой была ынха, таким был ушик и богом - и ни с одним я не хотел прощаться по-настоящему. ни с одним из них я не хотел расходиться по разным сторонам, но их попытки присвоить - отметки на постах и в сториз инстаграма, закрепленные чаты в мессенджерах, парные шмотки, браслеты, кольца, встречи как минимум три раза в неделю - это душило, это распирало, и я старался удержаться в собственной гармонии между ними. я очаровывался каждым: мягкие длинные волосы и оленьи круглые глаза ынха, волевой подбородок и острый, тяжелый взгляд сыльги, прокуренный и посаженный голос ушика, его огрубевшие пальцы и содранные кутикулы из-за игры на гитаре без медиатора, тонкие запястья богома и по-девичьи узкая талия, переходящая в порочные полные бедра - я любил их деталями, тем, за что цеплялся моментально взглядом, тем, что хотел зафиксировать на холсте, в черновиках, в своей памяти; я мог забывать об обещаниях, данных им, мог игнорировать звонки и сообщения, находясь в пьяном угаре, когда дурман кружил голову и заставлял отключаться от земного и насущного, когда кто-то другой, незнакомый или просто позабытый, ластился в полумраке клуба под бок, тянулся острым носом к щеке и дышал глубоко и шумно в шею, шаря непослушными пальцами в расстегнутых штанах. я не расставлял границы, но легко ломал чужие, не останавливался, если нуждался в чем-то, лез в чужую душу без разрешения, но к своей не позволял даже приблизиться, не видя в этом ничего плохо. не видя в этом никакой проблемы. забавно, правда - в любой такой истории должно появиться одно значительное,
крепкое,
ненавязчивое,
но будоражащее « но »  :
особенно забавно, что этим исключением стал ты, сохо, ничем, абсолютно ничем от меня не отличающийся, но отличающийся от других. он минджу, лицо которой я не помню, от ушика и даже канхо - канхо, не думать о котором я не могу даже сейчас. чертово совершенство, изучающее медицину в сеульском; гребаный древнегреческий бог, по телу которого нужно изучать анатомию; идеал, возводимый мной в абсолют всего сущего, сокровенного и таинственного. канхо привлекателен, умен, очарователен, общителен, скромен - ему не место в нашем обществе, но его мать хочет, чтобы он заводил полезные знакомства с юности, его мать хочет, чтобы он познакомился с какой-нибудь девочкой, стоящей его самого, и он рассказывал мне это, пока я упоенно разглядывал его острые ключицы, виднеющиеся благодаря распахнутой на груди рубашке. я уверен: он видел мой взгляд; я уверен, он понимал, о чем я думал, и прекрасно знал, чего мне хочется, но держал себя в руках и делал вид, будто мы с ним не больше, чем приятели. я уверен: ты тоже видел, ты наблюдал, но молчал, думая о чем-то своем, как бывало всякий раз.

сегодня я здесь: на пороге твоей квартиры в хондэ. не очень бодрый, не очень трезвый, но держащий себя в руках и адекватно оценивающий ситуацию. сегодня я здесь: потому что соскучился, потому что не видел тебя давно, потому что мы не пересекались - сколько? - около двух недель и ты не давал о себе знать никоим образом; ты не писал, а на мои сообщения отвечал будто бы неохотно, пропуская одно и выбирая что-нибудь нейтральное для другого. ты не появлялся в галерее, пропускал звонки, отказывался от встреч и я не понимал, что происходит, но разбираться не хотел. помнишь, сохо? я все еще не задаю вопросы - те, на которые я не готов дать ответ. и я все еще на вопросы не отвечаю, потому что у меня самого нет ответов. мне хочется сейчас попасть в твою квартиру - я был здесь несколько раз - не для разговоров; не для светских бесед; не для того, чтобы упиться до бессознательности. мне хочется отыскать в твоей спальне оставленные как-то масляные краски, хочется раздеть тебя на твоей постели, а потом холодными рваными мазками добавить яркости ровной, лишенной шрамов, отметин, родинок коже; зеленью водить вдоль позвоночника, между острыми лопатками, вырывающимися вперед точно оборванные обугленные крылья. от шеи - минуя линию роста густых черных волос к разлету покатых ровных плеч. красным по плечам и предплечьям, оставляя отпечатки собственных пальцев; втирая их до дрожи твоего податливого тела, до тихого шипения сквозь сжатые зубы - мне хочется пометить тебя так, как я не метил еще никого, но так, как я умею это делать. мне хочется, чтобы ты открыл дверь, чтобы взглянул удивлено, но улыбнулся - приветливо, так, словно ты, например, скучал? словно ждал нашей встречи, словно ты не собираешься оставить меня за порогом, и поэтому я стучу - неравномерно, долго, тяжело барабаню - как было бы просто, знай я код, да?
я стучу -
стучу -
стучу -
только для того, чтобы дверь мне открыл канхо. его отросшие волосы собраны в неуклюжий короткий хвостик на затылке и я залипаю, теряюсь, делаю шаг назад, чтобы убедиться, что я действительно на твоей лестничной клетке; чтобы убедиться, что попал туда, и я не ошибся, но канхо - он, п о ч е м у - т о , все еще здесь, открывает чертову дверь твоей квартиры и тянет губы в неловкой улыбке. притворной, игривой, ничуть не удивленной. я шагаю вперед - вновь, теперь уже вглубь квартиры; шагаю, и пятится уже он, отпуская дверную ручку.
тихие шелестящие шаги остаются не проигнорированными.
тихие шелестящие шаги затихают, едва ты замечаешь меня в дверях, выглядящий так, словно собрался на лучшее свидание своей жизни.

и даже не со мной?
- без ответа, комментария, права задуматься об этом позже.

ты, как и наш общий знакомый, удивленным не выглядишь; ты замираешь, но держишься уверенно, и я толкаю дверь, чтобы она закрылась и спрятала нас троих от возможного любопытства. ты ждешь от меня первого шага, не шагаешь, как привычно уже, в ответ, и это немного раздражает: - нам нужно поговорить, - банально, киношно, заезжено до оскомин на зубах. я надеюсь только, что ты не спросишь, о чем нам вообще говорить, потому что тогда я не найдусь с ответом; потому что говорить нужно мне - долго, много, разочаровано - ведь ты не знаешь, что мое сердце разбито; ты не знаешь, что насколько это тяжело - разочаровываться в людях вновь и вновь, пытаясь найти идеал и разваливаясь на куски от убежденности в том, что очередная попытка не увенчалась успехом.